������ -x-

Кривое Колено на Днепре

Немного пониже Днепр круто поворачивает вправо к западу и идет к херсонскому берегу, к деревне Гирлам, образуя если не прямой, то не очень тупой угол, что и составляет так назы­ваемое Кривое Колено, столь страшное для судоходов, осо­бенно в малую воду. При самом лучшем попутном ветре, верховом или низовом, дойдя до Кривого Колена, судно спускает паруса и бросает якорь, потому что лавировать нет ника­кой возможности, да и нельзя воспользоваться хоть частью ветра, ибо по берегам растут большие деревья. Случается, что на Кривом Колене суда простаивают неделю и более. Тянуться бичевою не было обыкновения, при том же весьма еще недав­но приступлено к очистке бичевника по распоряжению путейского ведомства, и я не знаю прорублены ли деревья и в на­стоящее время. У правого берега Днепра, при крутом пово­роте постоянно образуются мели. Пароходам вообще по этой необходимо иметь опытных лоцманов – иначе могут случаться неприятные истории.

Рассказы Кузьмы Хвостенко о способах закрепощения крестьян в Таврии

В деревне Бабиной живет чрезвычайно интересный старик Кузьма Хвостенко, которому, по его словам, более 90 лет, и действительно события, каких он был очевидцем, подтверждают его преклонный возраст. Впрочем Кузьма еще бодр, ходит довольно прямо, хотя, как признается, не может уже пройти версты без того, чтобы не присесть для отдыха. Как все глубокие ста­рики, Кузьма очень богомолен, часто посещает Рогачик (в одном этом селе есть только церковь), смотря на жизнь с тем убеждением, что не сегодня-завтра должен ее покинуть. Зная это убеждение и искреннюю религиозность старика, я с тем большим вниманием прислушивался к его рассказам, уверенный в совершенной правдивости сообщенных им фактов. По малорусскому обычаю, сперва он отделывался лако­ническими ответами, дышавшими недоверчивостью; но впоследствии мне удалось заслужить расположение Кузьмы знанием языка, нравов и обычаев, знанием по истории того, чему он был свидетелем, а главное простотою в обращении с простым людом, что, конечно, передано было ему моими хозяе­вами. Хвостенко сделался разговорчив, и его рассказы были для меня весьма любопытны. Жалею, что нельзя передать бесед этих целиком, так как они выливались по-малорус­ски, все равно – придется прилагать перевод; а у старика слова необыкновенно своеобразны и нередко попадаются энергические народные выражения.

Хвостенко с отцом жил в Капуловке, которая тотчас по уничтожении Сечи как из земли выросла, и даже добре было сперва жить, но после паны начали притеснять народ. Тогда еще по краю много «вешталось» Запорожцев, кто существовал «из копейки», т. е. из припасенных денег, кто сидел, по старому, зимовником, а кто просто живился на счет ближнего. Но разбой или грабеж последних сечевиков нельзя было подвести под уровень обыкновенных разбоев, потому что в нем таились начала особого направления. Подобный лугарь не жил собственно для приобретения денег каким бы то ни было образом, но грабил с разбором, преимущественно богатых да евреев, а бедным уделял непременно, смотря по возможности. Это были особого ро­да коммунисты, остававшиеся верными своему принципу до последних минуть своего существования. Воспитанный на преданиях матери –Сечи, первым законом которой была ненависть к жиду и ляху, лугарь, при встрече с этими национальностями, не задумавшись нападал на них, убивал без пощады и обдирал до нитки, позволяя себе и жестокость и дикие издевки и все, чти могло только придти в голову необузданному и зверскому самоуправству. Купца из русских грабил просто, действуя угрозами, и в крайних только случаях, при сопротивлении употребляя оружие. С более же простыми дорожными он бывал снисходителен: возьмет хлеба или других съестных припасов, у чумаков наберет рыбы, соли, потребует немного денёг и разопьет баклагу водки. Кузьма Хвостенко был уже «погоничем» (>Погонич – собственно погоняльщик волов у плуга. Если кто говорит: «я уже був погоничем», этим определяют возраст от 9 до 12 или 13 лет), когда отец его задумал переселиться из помещичьего села на вольные земли и отправился в Каменку, описанную в начале этой статьи. Дело было осенью (вероятно опосле Юрьева дня, когда крестьяне могли оставлять владельцев). В Каменке старику не посчастливилось. Приближалась зима, крова для семьи никакого не было, и отец Хвостенка, прослышав, что в Ушкалке стояла пустая землянка, решился оставить там семей­ство, а сам собрался удариться на разведки ниже, в Казачьи Лагери. Действительно в Ушкалке нашлась хорошая зем­лянка, оставленная каким то крестьянином, перешедшим на вольные земли, где старый Хвостенко, оставив жену и детей, поехал в Казачьи Лагери записаться в тамошнее общество. Последнее обстоятельство не представляло никаких затруднений, и счастливый отец семейства радостно спешил к своим в Ушкалку, где ожидала его, однако ж, не весьма утешительная доля. Экономия князя Вяземского арестовала всю его «худобу» (собственно имение, но иногда скот, и именно в этом случае, надо принять последнее значение). Экономия держала худобу Хвостенка «около шести лет» под присмотром, «чтоб он привык и остался в Ушкалке». Мера действительно достигшая своей цели. «От тобі и перейшлы на вольні землі?» – вы­разился Кузьма, ударив руками о полы своего кожуха. Интересен рассказ его, каким образом укрепляли помещики крестьян, поселившихся на их землях под известными условиями, основанными на взаимном договоре.

И теперь крестьяне не знают никаких правительственных распоряжений, а в ту отдаленную эпоху и подавно никому не было известно о готовившейся отмене вольного перехода. На Таврическом берегу, где помещики успели занять себе огромные пространства в лучших местах при воде, селились и беглые крестьяне, и во­енные дезертиры, и малорусские казаки, выходившие по бедности и тесноте прежних селищ, и, наконец, мелкопоместные дворяне, которые, продав свои именьица в Малороссии, шли в степи разводить скот и заниматься земледелием за самую небольшую плату местным владельцам. Вероятно, по стачке с уездными властями, и узнав заблаговременно о ревизии, по­мещики хитро приступили к делу. Сзывать людей посемейно и записывать их в ревизию – казалось им неблагоразумным по весьма простой причине, что крестьяне, смекнув, могли бы разойтись кто куда попало, а потому помещики записывали се­мейства, расспрашивая в соседних избах. Ревизские сказки отправлены по назначению, народ ничего не знал, как вдруг приходит известие, что где кто поселился, там должен и оставаться и, кроме того, работать барщину. Крестьяне всполо­шились, не послушались, но как наш народ уважает законность, то, считая новый порядок притеснением помещиков, отправили депутатов в алешковский суд искать защиты. В Алешках приказали выборным возвратиться в дома и ожи­дать суд, который имел выехать. Между тем паны насто­ятельно требовали работы и начали уже обращаться с людьми не по-прежнему. Наконец приехал суд; но в сопровождении Донов (донских казаков), которые не успели расседлать ко­ней, как пошли сгонять народ и заперли в кошары. Кругом поставили караул, а остальные Доны бросились в плавни резать лозу. Суд между тем в помещичьем доме гулял с песнями, пляской, и бутылки летали за окошки. На утро судо­вые паны вышли к народу и старший велел стать всем по сословиям. Так все и стали: дворяне к дворянам, гетьманцы к гетьманцам и т. д. Опять таки старший пан ото­звался к кружку дворян:

– Вы дворяне?

– Дворяне.

– Вы знали, что пишется ревизия; отчего не подавали прошения на вольные земли?

– Мы не знали.

– Хорошо. Слушайтесь же теперь пана и работайте ему панщину.

– Мы сами дворяне и не будем работать помещику.

– Вы не дворяне, а крестьяне. Так не хотите слушаться?

– Нельзя, мы сами дворяне.

– Гей, Доны!

Являлись Донцы, клали дворян и секли их без милосердия. Который покорялся, того отпускали, а который не покорялся, того секли жестоко, отливая водою.

Дошла очередь до малорусских казаков.

– Вы казаки?

– Казаки.

– Вы знали, что пишется ревизия, отчего не подавали прошения на вольные земли?

– Мы ничего не слышали, нам пан не сказывал, а записывал нас обманом.

– Вот я вам дам обмана. Теперь вы крепостные, слу­шайтесь пана и работайте ему панщину.

– Мы люди вольные, царицины, а пану работать не хотим.

Однако же как задали им «секуцию», они покорились. Беглые крестьяне и дезертиры, видя, что «непереливки» (> дело плохо), согласились. Беглых крестьян и старых солдат оставили, а молодых солдат попроводили в Алешки.

– Таким то побытом вольные люди сделались панскими! – заключил Кузма. И вот мне довелось слышать, что милосер­дый царь опять дарует нам волю. Я, может быть, и не до­ждусь, детей у меня нет, так хоть дети детей «покоштуют», что такое воля на свете.

– Правда, дедушка, вы будете свободны. Но мне кажется, у барона хорошо и крепостным.

– О, поддержи его Бог на свете; пан, каких не найдешь, что и говорить… А воля!…

И старик покачал головою.

Так вот как прививалось в Таврии и, вероятно, во многих местах Новороссии, крепостное право, за которое сильно ратовали многочисленные поклонники старины и даже некоторые из них не стыдились провозглашать печатно, что «крестьяне – ближайшая их семья, божескими и человеческими законами вверенная их попечение». Крепостное право конечно пало без­возвратно, разные ухищрения иных представителей привилегированного сословия не приведут к желанной цели – уничтожить рабство на бумаге, а на деле оставить ту же барщину и ту же личную зависимость; но любопытно и для будущего сохранить память о том, какими средствами деды наши приобретали себе крестьян в конце XVIII столетия.

О фактах, подобных опи­санному, доводилось мне слышать в разное время, но более как о предположениях, основанных на теории вероятностей, или как о предании, исказившем уже некоторым образом событие; но когда рассказал мне это очевидец и такой разумный, славный старик как Кузьма Хвостенко, – я твердо убежден, что во многих местах дело происходило подобным образом.

Татарское кладбище у Бабино

������ -x-

Но пора в дорогу. За селением на Мамайсурке стоял мо­настырь, от которого остались едва заметные следы; но он не уничтожен, а только переведен ниже к Алешкам. Вид отсюда превосходный. Здесь плавни принимают необыкновенно широкие размеры, я полагаю ее менее двадцати верст, и под группами тенистых деревьев, перерезанных протоками, взор различаете на противоположном берегу Покровское и Капуловку – два места, памятные в истории Запорожья и описанным мною в Морском Сборнике 1858. Следуя по берегу над Конкой и миновав Знаменскую межу, вы вступаете на земли барона Штиглица, которому принадлежать четыре деревни сряду: Карайдубин, Ушкалка, Бабино и Рогачик. Последняя эта деревня называется Панский Рогачик, для различая с огромным казенным селом того же имени, расположенным в степи на чумацкой дороге. Четыре эти деревни не отличаются одна от другой ничем особенным и потому во избежание повторений, я скажу о них вообще, что удалось мне заметить во время путешествия.

Я уже прежде, при описании правого берега, говорил довольно подробно о состоянии крестьян барона Штиглица, и здесь придется сказать тоже самое, а именно, что нет ничего утешительнее, как жить в деревнях этого помещика, где на людей всегда смотрели и смотрят как на людей, и где души уважаются как человеческая христианские души. Живут они вообще хорошо, может быть даже лучше иных казенных, в особенности тех, на чью долю выпадают не слишком чистые личности окружных начальников. Пролетариев, кажется, нет, ибо у барона Штиг­лица человеку, обедневшему по какому-нибудь несчастному слу­чаю, оказывается помощь разными способами. У барона главное внимание обращено на овцеводство, хотя и хлебопашество в довольно большом размере. Некоторые из жителей, следуя примеру знаменцев, начали разводить виноград, который растет успешно и обещает новый источник доходов. Днепр подходит здесь близко к Бабиной и Ушкалке; кроме того, течет Конка, соединяясь с Рогачицким лиманом и, кроме того, в плавне множество озер и протоков. Рыбы много, и хотя экономия отдает главные места, однако жители могут ловить для своего потребления, чем они и пользуются, имея для всех постов необходимое подспорье. Против Карайдубина лежит остров того же названия, принадлежащей Никополю, где устроен очень хороший рыбный завод, содержимый на откупу никопольским купцом Захарченком.